Ветхий Новейший год, наследство юлианского месяцеслова, воспринимался будто завершение новогоднего цикла. К тому же — «старое», наряду с «импортным», в советских реалиях означало вдруг «лучшее», «редкое» и «для понимающих». Вот, выговорим, в первых же кадрах «Ветхого Новоиспеченного года» на роскошных панорамах зимней Москвы среди «Жигулей» и «Волг» стоит несуразной каретой какой-то довоенный трофейный автомобиль. Большинству тогдашних зрителей — рухлядь, а ценителям — раритет.

Впрочем, собирателей ретроавтомобилей среди героев кинофильма нет; визави — их мир весьма практичен и при этом будет богат. Их квартиры — «трешки» в таких же домах, будто у Жени Лукашина и Нади Шевелевой из «Иронии судьбы», с большущими кухнями и улучшенными планировками. Ездят они на новейших «Жигулях» шестой модели. Это собственно что московский верхний посредственный класс, всего неодинакового происхождения.

Одни, Себейкины из верхней квартиры, городские в первом поколении, иные, Полуорловы из исподней, — во втором-третьем(однако не вяще — и это принципиально величаво). Это — малолетство в большущем городе с музыкальными школами и музеями или в деревне либо поселке с гармошкой и натуральным хозяйством — и образовало единое броское, будто бы классовое, несходство между фамилиями. Однако если будто следует всмотреться, всеобщего между фамилиями Полуорловых и Себейкиных намного вяще, чем будто с первого взора.

Полумилорд Полуорлов

Человек в «униформе благоденствующего москвича семидесятых» — дубленке, ушанке и белокипенном шарфе — выходит из дверей какого-то учреждения и садится в оранжевую «шестерку», припаркованную на тротуаре возле с десятком других «Жигулей». Ряды припаркованных «копеек», «одиннадцатых», «двушек», «трешек», «шестерок» — предзнаменование квартала, где размещаются небедные и престижные учреждения.

На дворе зима, и автомобиль грязноват, чуть потерт(алкая ему не вяще трех лет от роду). Семидесятые — первое десятилетие в СССР, когда автовладельцы-частники массово стали ездить зимой: вкупе с «Жигулями» опамятовался в быт покойный антифриз. Кинув на заднее сиденье кожаный портфель, дядька — Петр Полуорлов, какого играет Александр Калягин, — едет домой, где воздушно паркуется во дворе и, продираясь сквозь мебель и скарб переезжающих новоселов, вздымается на этаж. В деснице у него предмет, вылитый на смартфон; если приглядеться, становится удобопонятно, что это хромированное зеркало от «жигуленка». Ага, где-то до середины девяностых их, будто и щетки «дворников», было встречено снимать: бондили.

Полуорловы: испытание депрессией.
Дом Полуорловых абсолютен антиквариата(например, почитай вся мебель — кресла, стулья, диваны — дореволюционная). Это оригинальный маркер — «жизнь удалась» — для найденной страты тогдашней Москвы. Древняя люстра, часы с боем, тканевые абажуры. А если что новоиспеченное — то важная репродукция знаменитых «Мягких часов» Сальвадора Дали(ну, не подбросить же!).

Взаправдашняя ветхая интеллигенция, истина же?А вот и не абсолютно. Скорее люд, более или менее важнецки разумеющие, будто выглядит таковая интеллигенция, и очень алкающие ей видеться. «Ветхие работники культуры» — боготворимая самоидентификация тетушки Анны Романовны(Евгения Ханаева).

Доказательства?Извольте: антиквариат, будто мы выведаем из дальнейшего хода событий, — из комиссионки(тогда будто в настоящих «хороших домах» таковские вещи — наследственные). А репродукция Дали и есть репродукция: в «старых хороших домах» возложено быть подлинникам, алкая бы и от малоизвестных авторов.

На стене — фотообои(гламур!) и неожиданная посмертная личина Пушкина: тиражная штука, важнецкий гостинец из тридцатых–пятидесятых, неприкрыто «приданое» от Анны Романовны, обожающей романсы девятнадцатого столетия. В разговорах — цитаты из Пастернака: будто знаменито, «отмененного»(то есть — фронда!), однако не запрещенного(то есть — легальная).

В скобках заприметим, что знание Пастернака в шестидесятые годы — взаправду было маркером принадлежности к определенному кругу «думающих и чувствующих»; однако уже в семидесятые — не было ли это знание почитай массовым, алкая все еще престижным?

Сам Петр Полуорлов — прикладной ученый, завлаб одного из НИИ; его баба — домохозяйка с важнецким образованием; ее брат Гоша — виртуоз-баянист в бархатном костюме-тройке; его баба — учительница, которую украшают крупные перстни и сигарета, однако портит топорный сержантский голос и речения... Кто из них взаправдашняя интеллектуальная элита?Вероятно(алкая мы ведь не знаем наверняка), — всего гости, опамятовавшиеся на праздник не без индивидуального интереса: Гоша двигает в Париж, и они хотят заказать ему жидкий аксессуар для машины.

То, что интеллектуализм неглубокий, — раскрывается во времена квазифилософских бесед, последовавших за припадком минимализма у главы семейства. Это впоследствии выяснится, что причиной всему — неприятности на работе: тему с биотуалетами(септиками?Очень может быть!) Полуорлову затворили. Однако разговоры идут поначалу абсолютно не об этом, а о «бездуховности». И, увы, настолько, что участники — даже когда не путают Сократа с Диогеном — не могут покинуть сомкнутый мир популярных в журналах и телепередачах тех времен дум.

И вот тут задумаемся: а сами-то мы сорок с избыточным лет спустя — вдалеке ли ретировались от героев кинофильма?

Вот баянист Гоша: «В Риме, я сам видал, все барахло в окно выбрасывают!». «Один и всё — вот это по-нашему, по-русски!». «Ага я два года — два!— на рыбалке не был, к бабе доехать не могу. А Париж… Бельма бы мои не глядели!». «Вот увидишь: отращу бороду и пойду босиком по Руси!И приду к бабе: здорово, баба, я тут». Сколько вспоминается вполне нынешних — народившихся образцово в год выхода кинофильма — московских почвенников. Теперь, истина, они(мы)не всего мечтают о домике в деревне, однако дробно его и покупают, а порой и переезжают. На времена — доколе не надобна московская труд, школа и больница...

А вот Анна Романовна: «Прежде люд музицировали, заливались!Шарады, фанты!». «Мы, ветхие работники культуры, помним, какие были булочки!». «Я — сверчок?!». «Дядька должен куролесить, взбрыкивать, фонтанировать!». «Учит нас, старых работников культуры, а у самой лик — пирожками торговать!». Ведь тоже ведомый типаж, истина?В любой школе выищется. Будто и та, иная учительница — сестра Полуорлова Инна: «Я — Георгий!— одета аховее, чем Ольга Барятинская из 7-го «Б»!».

Наконец, сам герой Калягина: «А еще величаем себя внуками русской демократической интеллигенции. Вещи, вещи!Одно барахло на интеллекте!Давя, дух, духовность — посмотрите на себя!Зазорно!Не надобно это!Разумеете, это же пошло!Важнее на полу, на земле... В кого мы превратились!». Петр Полуорлов вообще набит тогдашней «повесткой», на изумление схожей с нынешней: «Глобальный стресс, автоматизм... Куда идем и куда заворачиваем. Вместо того чтобы ограничить надобности!».

«Сами себя изнежили, ватой обложили. Ходить разучились, есть не умеем, пить не умеем» — и тоже ведь вполне животрепещуще.

Ведь забавно: будто в 1980-м, настолько и в 2024 году за столом «думающие и чувствующие» могут обсуждать одно и то же — будто портит экологию авиация(от Парижа до Нью-Йорка столько кислорода тратит!..). И призывать к минимализму среди по-настоящему дорогих штук. И толковать о том, что спасение — в почве. «Нагой человек на обнаженной земле — это нынешне!». Про нагого человека — это, впопад, из пьесы «Савва» Леонида Андреева, а тот взял у Плиния-старшего… Однако декламировал ли хоть один-одинехонек из сконцентрировавшихся праздновать ветхий Новейший год алкая бы Андреева?

Себейкины: короткая идиллия.
Артель «Буратино»

Новоселы, мимо которых протискивался Полуорлов, — это их соседи сверху, Себейкины. Будто выясняется, зовут их настолько же — Петр и Клавдия, однако с первого взора будто, что эти два семейства социальные антиподы.

Это видать по речи: «Гля, носок засосало!» — первая реплика из этой квартиры, от дружка Василия. «Мое!» — все времена защищает свои вещи девочка Лиза. «Лизка, цыц!» — шумит отец. Вообще, фразы Себейкиных — простые, слова краткие. Зато этих слов бессчетно, и они громогласные — в противоположность выдержанному молчанию Полуорловых.

Это видать по поведению: в отличие от Полуорловых у Себейкиных нет понятия о индивидуальном пространстве. Хозяйка, Клава, громогласна и топорна — абсолютная противоположность Клавдии Полуорловой, ведущей себя будто взаправдашняя леди. «Щас!Привет!» — громогласно вступает она почитай в любую ситуацию; и эта громкость маркирует собственно «простонародность» семьи. Вспомянем, будто случается морщиться нашим интеллигентным современникам, слыша общение в подобном манере на роздыхе(«Тагил!» и прочее).

Наконец, и вещи у Себейкиных — хоть и здесь дом абсолютная чаша — абсолютно иные. Ковер — тканая репродукция перовских «Охотников на привале», а на другой стене столь же хрестоматийные васнецовские «Три богатыря». Картинки из учебника «Кровная речь»(что и неудивительно, длиннейшего образования ни у кого в семье нет). Это, стало быть, вместо Дали, будто и сервант-стенка — вместо антикварных буфетов.

Зато живо обсуждается еда и возлияние: вино дорогая «Столичная» — «у нас не застоится», огурчики в салат «надо сердечками резать». А еще жилплощадь: расширились, выписав «бабушку из деревни», а ее дом загнав «каким-то художникам» и на эти гроши заведя новую обстановку. Дом загнали, а моды остались: «соли в доме бессчетно надлежит быть!» — командует теща.

Бытовые удобства для Себейкиных доколе в новинку, необычно для деревенского старшего поколения: холодильник(однокамерный «ЗиЛ», безыскусный, однако надежнейший)теща главы семьи порывается «накрыть салфеточкой и поставить напрямик в комнате». А люстра на пять рожков вызывает протест Клавы: «За свет не расплотишься!». Зато какую детскую радость вызывает домашний телефон — и это, впопад, жизненно: не так-то бойко и попросту ставились в советские времена домашние аппараты, тут надобно было и обивать пороги, и подмазывать.

А основное — если Полуорловы обсуждают бездуховность и будто вселенная на словах хотят от нее ретироваться, то Себейкины не таковы. «Одного «хорошо» на всех не хватит!» — вот кредо этого семейства. Тут по экзистенциальным спросам выступает всего луковица семьи, зато будто!

«Снегоочиститель, и тот на себя гребет!». «Будто мы есть держава рабочих и крестьян, то свое — нам отдай!». «Общество?Вон мое общество!». И, наконец: «Мы могли бы быть артистами. Однако всего мы не хочем, потому что мы хочем будто люд пожить!».

Будто люд

Вот это самое «как люди» здесь ключевое. И не всего у Себейкиных, однако и у Полуорловых(зачем бы иначе они покупали антиквариат?Вожделение одно, всего «люди», взятые за образец, неодинаковые). И тем оба семейства здорово похожи дружок на дружка.

Ага, у Себейкиных матриархат при всеобщем обилии мужиков видан сразу: взять хоть тещу, какая потому и таскает ковры с холодильниками сама, что мужчины уже знают — не угодить. И аккуратно: когда она в изнеможении уступает пункт на прибивке ковра дядькам, находит в себе силы избочениться и оценить: «Криво!».

А у Полуорловых Клавдия, сверхвоспитанная баба, крайне скупа. Однако отчего-то сразу видать, кто собственно в доме хозяин, а кого дражайшая половина держит на поводке, привязанном к самому нежному — к самолюбию.

Фарфоровые фигурки слоников у Себейкиных вполне соответствуют бронзе гроба XIX века у Полуорловых. Портвейн — грузинскому сухому в хрустальных бокалах. «Хасбулат удалой» — «Я в вешнем лесу выпивал березовый сок»(обе песни — авторские, ставшие уже сейчас всенародными).

И проблемы супружеских пар посредственного возраста тут одинакие. И ностальгия о бедных, однако романтичных временах до и сразу после свадьбы. Истина, есть и разница: у Себейкиных поутру игривость проявляет благоверный, а у Полуорловых — баба(истина, обе в халатиках — и тут сходство).

И параллельно — очевидно, настолько и загадано авторами — вспыхивает разрушительная энергия: раздосадованные мужчины поутру крушат кухни, срываются на ребятенков, сбегают(«Надолго!» — «На три дня!»). Осмысляя отпрыск на безукоризненно мужской территории — в бане. Получается — хоть на внешность и неодинаковые люд, очень неодинаковые, а суть одна?

А вкруг — мир, какой служит для обоих семейств монолитным сценическим фоном. Вот — прогрессивные молодые соседи, какие танцуют на площадке под «Бони М» и поют под гитару. Детвора строят снеговики и катаются на санках по тротуарам и паркам — тогда еще не было встречено чистить дорожки до асфальта. А коммунальщики сворачивают новогоднюю атрибутику — все, праздники миновали, пора схватываться за новую жизнь.

«Жигули» и баня свели всех.
Добросердечный дух Иван Адамыч

Кто подобный Иван Адамыч — большенный вопрос. Иван — значит, самый типический русский. Адам — удобопонятно, начальный человек. «Завсегда с народом», — говорит он: жительствовали в деревне — и я в деревне, жительствуем в городе — и я в город.

Домовой, стало быть?Добросердечный дух?А может, и еще вяще того. Ведь капля того, что он Иван — Иоанн; у него еще и лесенка деревянная весь картина в руках. Лесенка — «лествица» Иоанна Лествичника, символизирующая душевное восхождение к праведности. И цитирует Адамыч то Экклезиаста, то Новейший Завет; «не в церкви!» — шумят на него простоватые Себейкины. Ну ага, ну ага; будто будто бы Дух не дышит всюду, где хочет…

«Римлянцы, совграждане!» — ерничает, безусловно, добросердечный ангел-хранитель с мурлом юродивого. А ведь его собственные, не цитированные афоризмы достойны не меньшего почтения, чем общепризнанные цитаты.

«Кто думает, будто жить важнее, а кто — будто быть лучше». «Телевизора все вяще, ребятенков — все меньше». «Кормежка все важнее, а здоровье все хуже»…

А основное, что Адамыч повторяет два раза. «Человеку ничего не надобно, окромя того, что есть». И на вопрос, какой задают ему оба семейства: «А что у тебя есть-то?» — отвечает безмятежно: «Все!». И не «что есть, то и надо», а прямо-таки «что надобно, то и есть».

Кто это?— спрашивает поначалу Полуорлов. Ага и до самой бани не принимает Адамыча всерьез. А вот детвора понимают сразу,. Будьте будто детвора — взговорено, может, и Иваном Адамычем тоже.

Новоиспеченное поколение

Впопад, дети-соседи — Лиза Себейкина и Федя Полуорлов — по ходу кинофильма знакомятся, и очевидно, что «это взялось великолепной дружбы». Оба свободолюбивы, оба выдохлись от семейных дрязг и слегка стесняются родителей… И повторится все, будто встарь: девочка-собственница с рефлексирующим мальчиком-свободолюбцем пятерка воспроизведут семейные сценарии.

А вот кто начистоту пугает — это безымянный Студент, родич Себейкиных. Полуобразованный, однако бессчетно о себе разумеющий, он провозвещает новоиспеченные правила. «Есть специалисты, они пусть и делают». «Зажиточность общества определяется числом времени у его граждан». И еще ведь, паразит, для вящего веса Карлом Марксом прикрылся!Сквозь десять лет настанет его пора — вполне вероятно, что этот хваткий и презирающий людей комсомолец ох будто выбьется в люд. В большущие, богатые и зубастые.

В финальных кадрах слова о том, что пора начинать новую жизнь, произносятся на фоне новоиспеченного здания МХАТа на Тверском бульваре. Шутка для своих: этот долгострой был болью театра, каким возглавлял поставивший картина Олег Ефремов и в каком выступали почитай все актеры «Ветхого Новоиспеченного года». Новоиспеченная жизнь сквозь несколько лет и истина началась — в том числе с разделом МХАТа на «Горьковский» и «Чеховский». И всего ли МХАТа, выговорим мы. Вся край разделилась. Советский человек вроде бы тоже кончился за отсутствием советского порядка.

Однако вручайте посмотрим еще один «Ветхий Новейший год». Неужели это не зеркало нас теперешних — будто вселенная многих из нас?А занимательнее итого то, что авторы — и драматург Михаил Рощин, и режиссеры, и актеры, — жестко «анатомируя» всю неприглядность жизни, не призывают с этим биться. Потому что излишне. Принять и как-то жить тем, чем есть, — подобный, получается, рецепт. И вверх — по деревянной лестнице с укрепленным на ней шестом, достающим если не до неба, то алкая бы до потолка.