Реноме Феофана была, мягко болтая, неисправимой. Необычно негодовал мой дружок Юнгвальд Цокотухин:

— Феофан сочинил преподлейшую басню. Циничную насквозь. «Сошлись в житейском море разом/... с Алмазом./ Алмаз пошел на дно,/ А наверх выплыло.../ Пусть твой тебе подскажет рассудок:/ Чем важнее быть —/... или Алмазом?» Тебя устраивает таковая философия?

Я перечил: это несерьезно. Назидание «от обратного». Вроде «Похвального слова Глупости» Эразма Роттердамского. Цокотухин не алкал соглашаться. Однако в чем он был безусловно лев, настолько это в том, что сваливаемые Феофану мерзкие вопиющести, увы, находили подтверждение. В одном из северных завьюженных городов пролегало выездное заседание секретариата Альянса беллетристов, наша делегация обозревала достопримечательности и возлагала цветы к монументам и обелискам. Неизбежная непререкаемая практика. Традиция. Ритуал. Монумент Ленина незадолго до нас почтил посещением президент Уругвая, бывший в Советском Альянсе с официальным визитом.

Сцену, коей я стал свидетелем, не забыть. Бросался, курчавился в духе снежок. Феофан в дубленке цвета топленого молока и пыжиковой шапке, скорбно склонясь, разглаживал траурные ленты венка. К нему приблизился мужичонка в задрипанном пальтеце:

— Господин президент!Правды нет!Бессчетно лет ючусь с фамилией в крохотной клетке. Одно ваше слово — и мне предоставят квартиру.

Неужели таковое могло приключиться?Неотесанный дуралей — обознался, не идентифицировал Феофана, запутал его с представителем иноземной державы, алкая казалось: Феофан знаменит всем, мелькает на телеэкране, его портреты воспроизводят школьные учебники… Мозги, что ли, у бедняжки переклинило, доколе дожидался на морозе?Вероятно, завела в заблуждение не присущая, не присущая советским замордованным гражданам гордая осанка автора бессмертных строк о безвозбранном отечестве.

На мурле Феофана не дрогнул ни мускул.

— В Уругвае очень попросту, — взговорил он. — Нет ничего проще, чем получить квартиру в Уругвае.

И, повернувшись к просителю спиной, залез в фырчащую черную обкомовскую машину, из выхлопной трубы коей тянулся непроницаемый шлейф чета.

Я не мог оторвать взор от жалостного голодранца, какого Феофан безразлично, походя, отшил и унизил. Я осведомил, я с малолетства обвык думать: писатель — адвокат слабых, угнетенных, затоптанных. Печальник, а не бонза.

Приходилось признать: Феофану присущи сверхудручающие, отталкивающие черты!И тем не менее... Вопреки науськиваниям со многих сторонок и собственным здравым предложениям я продолжал с Феофаном видеться. Занимало, захватывало то, что он выказывал о себе и о других. Я алкал вызнать(почитай будто пушкинский Германн из «Пиковой дамы»)тайны не суконно, не казенно, не глянцево изложенной истории пролетарской, основанной Максимом Горьким, великой литературы. И то, будто создавался гимн.

Мы ехали в таксомотор. Шофер, в отличие от опростоволосившегося искателя квартиры, выведал всенародно знаменитого баснописца и пробовал соответствовать уровню возвышенного(в прямом и переносном резоне слова)пассажира, козырял просвещенностью:

— Сталин входил в крохотнейшие нюансы. Конструкторы принесли чертеж предбудущей легковой машины. Сталин спрашивает: «Будто будет зваться автомобиль?» Они ему: «Родина». Он хмыкнул в усы: «Ну и почем у нас будет Колыбель?» А девало было после войны. Вот и наименовали «Победа».

Я внимал и кумекал: чушь!Однако мысли Феофана текли в обратном течении. Он покусывал ус и загадочно оскалялся. Шофер сделал лестный для себя вывод: его треп увлекателен. И пошел чесать напропалую:

— Иосиф Виссарионович ведь был нагульным сыном путешественника Пржевальского… Ну того, в честь какого наименовали лошадей...

Феофан отсчитал водиле тороватые чаевые, а мне, когда вылезли из машины, взговорил:

— Вот сюжет пьесы. Булгаков сочинил хрень, «Батум» — младенческий лепет. А то, будто в недрах масс рождается богатырский образ… Мотора в тысячи лошадиных сил…

Глас народа и его чаяния Феофан улавливал(будто и все выглядывающие впередсмотрящие стратеги)сейсмографичнее локатора. Вскоре на афишах замелькала, а на подмостках появилась знаменитая комедия Феофана о мудром кормчем, с полуслова разумеющем нужды простого автомобилиста и собирающем лимузины зарубежных марок с целью поднять кровный автопром до уровня мировых стандартов, она с успехом выступала несколько сезонов в Театре Речного флота и на сцене театра «Сатрапикон», а также в клубе шарикоподшипникового цеха завода малолитражек.

Сюжет возникновения драмы «Пиво» еще более романтичен и душераздирающ. Он зародился на полдневном берегу, возле палатки «Соки-воды», мимо коей Феофан и Аня всякое утро вытекали на пляж. Там их поджидали языковед Арнольд Амикашенов с учеником, какого он в качестве репетитора натаскивал к экзамену по английскому, и ерзавший на крупной гальке Анатолий Аккуратов — в железном черном костюме и с медалью «45 лет Союзу писателей» на лацкане. Феофан тоже не обнажался, щеголял в тончайшей, привезенной из Греции тунике и ссылался на то, что солнечные лучи древним создателям и ему в том числе противопоказаны. Аня загорала, купалась, изредка отрывалась от надзирателей и выступала к упомянутой палатке, возле коей познакомилась с юным жиголо, с ним она и испарилась. Феофан не находил себе места, безотлагательно был вытребован на зюйд автор «Бездушного грифона» Раздолбаев, возвысивший на ноги местную милицию. Аню нашли в увитом виноградными лозами домике, вызволили из плена и сексуального рабства(а она не алкала вызволяться), забросили в гостиницу и передали разъяренному, отчаявшемуся, готовому ее убить и начавшему ползать перед ней на коленях Феофану. Он вскоре грянул убийственно изощренным публицистически-драматургическим экзерсисом о нахальных, нигде не работающих тунеядцах, прожигателях жизни. С персоной ненавистью и разоблачительной насильно был выведен образ захребетника и ловеласа, пробующего совратить юную чистую нимфу, нитепрядильщицу ткацкой фабрики. Пьесу встретили к поставке в Театре имени Роздыха.

Издательство «Педагогическая струя» заказало Феофану стихи для младенческой хрестоматии «Декламируем сами — тех, кто с усами». Феофану было недосуг рифмовать, он взвалил создание стиха Антиоху Брехловскому. Особо не вчитываясь(вверял помощникам), поставил под сочиненными виршами петлистую подпись. Стих ретировался в набор. И заявился детворе не всего в хрестоматии, однако и еще в нескольких сборниках, в том числе в школьном учебнике для начальных классов. Включал итого четыре строки: «Как-то Ряба-курочка клюнула Кота./ Прыгнул Кот на Курочку — Курочка не та./ Отошел, нахмурился Васька Дикий Кот:/ Все похожи курочки, кто их разберет».

Буза возник, можно сказать, на порожнем месте. То есть, безусловно, не на порожнем, а из-за бездейственного(и попустительского, добавлю)взаимоотношения Феофана к тому, что вылезало в свет под его именем из-под чужого пера, из-за безразличия изнеможенного многостаночника и небрежения собственной всеядностью.

Академия педагогических поспела отметить поэтический перл о Рябе премией имени Ушинского, детвора дошкольного и меньшего школьного возраста с экстазом декламировали четверостишие на утренниках, педагоги соглашались: оно затрагивает важную деликатную тему этически-эротического воспитания молодежи(наставнический, просветительский дар и авторитет Феофана были незыблемы), и тут стишок влип на бельма вездесущему(и всюду сующему нос)Цокотухину, какой пристально следил за всяким шагом ненавидимого им «гимнюка».

Цокотухин обрушил на Феофана(в журнале «Овцеводство и пастбища»)праведный бешенство оскорбленного читательского сердца. Язвительной репликой под званием «Курочки?Не похожи!» он влажного места не бросил от официально признанного шедевра. Необычно возмутила его рифма «кот — разберет». Он находил: для ребятенков надобно творить филиграннее и ёмче и даже потребовал пустить тиражи напечатанных хрестоматий и сборников под нож!

Феофан вытребовал Брехловского и(беззлобно, опосредованно, позевывая и посматривая в потолок — будто всего он один-одинехонек умел посматривать, когда речь выступала о не волнующих его пустяках)пожурил «литературного негра», сделал ему нежный втык. Брехловского задело надменное внушение. Теребя черную густо-славянофильскую бороду, которую он взялся отращивать в дни празднования годовщины Куликовской битвы(дружкам болтал: «Важнее один-одинехонек один родить, чем всякое утро бриться»)и из коей посыпались останки утренней яичницы вперемешку с сушеными снетками(ими он закусывал накануне), Антиох ударился в демагогию:

— Моя Конопата — это Васильковая Птица на нынешнем этапе развития общества!Я мягко погружаю ребятенков в противоречия взрослой жизни!Надобно заблаговременно готовить их к сложностям выбора сексуального партнера!

Феофан не боготворил, чтоб ему перечили и болтали лева. Тем паче объясняли, будто слабоумному, ясное без дополнительных нотаций. Он взговорил Брехловскому, чтобы тот не возбухал. Брехловский оскорбился, накатал заявление об уходе, а очередное написанное за Феофана(еще до конфликта с ним)стихотворение попытался напечатать под своей собственной фамилией, однако ни «Дерзилка», ни «Развеселые ботинки», ни «Всем ребятам пример» не взалкали с ним связываться, мотивируя несогласие малоактуальностью темы безвозбранного отправления естественных надобностей: «Важнецки быть кискою,/ Важнецки — собакою:/ Где хочу — пописаю,/ Где хочу — покакаю!»