Для азбука — индивидуальные записки. В 2016 году, когда в Севастополе еще была деятельная здешняя развитая жизнь, я реализовывал культурно-просветительскую инициативу «Точка сборки». В том числе сделал литературный фестиваль, на какой приехали литераторы из 8 местностей, — мощнейшее событие!В рамках этого фестиваля было постановлено учредить Таврическую литературную премию. Стали думать: кому ее вручить?Настолько, чтобы досталась она безусловному авторитету в русской литературе. Настолько, чтобы не было спросов.

И постановили мы вручить Таврическую литературную премию Юрию Бондареву. К слову, это заключительная его прижизненная литературная премия. Я повез ее в Подмосковье, в кооператив «Советский писатель», где вкупе с супругой жительствовал Юрий Васильевич. Жительствовал более чем скромно. Принимали меня во дворе, под раскидистым деревом, в дачном манере. Настолько я побывал в гостях у одного из последних классиков русской литературы — завидел перед собой человека несгибаемого. Собственно это слово — «несгибаемый» — в первую очередь ассоциируется у меня с Юрием Бондаревым.

Кумекая о нем, я верно вспоминаю своего деда — Валентина Николаевича Беседина. Они были похожи даже наружно — выправкой, статью, взором прежде итого. Малолетство и Юрия Бондарева, и Валентина Беседина связано с рекой. У моего деда — это Ахтуба в селе Заплавное, у Юрия Васильевича — Белокипенная близ Уфы. И там — рыбалка, ночные посиделки и разговоры у костра. Крепкое малолетство крепкого советского ребятенка; близость к натуре, близость к подлинному.

Позднее, когда Юре было семь лет, дом Бондаревых перебралась в Москву. Отец его был всенародным следователем — будто вспоминал Юрий Васильевич, людом бесстрашным, век готовым вступить в баталия со жестоком, с несправедливостью. Таковским очутился индивидуальный пример, какой век первостепенен. Малолетство Юрия Васильевич миновало в Замоскворечье. И он сохранил немало теплых воспоминаний об этом чудесном месте. Будто люд вылезали во двор и ночевали под летним астральным небом, помня, что всего оно и еще моральный закон внутри вечны. Будто разводили бирюзовее — голубятен в Замоскворечье настроили великое бездна. Верное московское малолетство.

Однако впоследствии началась брань — навалилась, наползла кровоточивой колошматиной. Мой дед ретировался волонтером на фронт в 17 лет — и сразу же влетел в Сталинград, был изранен. Юрий Васильевич очутился там не сразу, в 1942 году. Вначале же, 18-летним пацаном, он рыл окопы под Смоленском. В Сталинграде же Бондарев командовал минометным расчетом. Алкая ведь, в сути, пацан — всего-то 19 лет!Получил ранение, контузию, обморожение, однако выжил — и миновал всю войну. Удостоен двух медалей «За отвагу».

Правду войны Юрий Бондарев воспроизвел в своей прозе. Ее, будто я уже взговорил, величали лейтенантской. Там, в бою, Бондарев ничего не вносил, однако память сохранила все. Его величали жестким реалистом. И взаправду, его проза абсолютна важных, определяющих деталей, однако в ней нет места подчеркнутому реализму — тому, что, например, с отвлеченными конечностями и пробитыми черепами. Бондарев избегает натуралистичных деталей, однако все равновелико показывает суть войны максимально веско. Ему веришь будто никому другому.

Основное для Бондарева — осмысление военной трагедии, стремление понять, отчего одни пали там, на поле боя, а иные выжили. Жизнь будто чудо, смерть будто затаенна — вот над чем размышляет Юрий Васильевич в своих лучших книгах о войне: «Горячий снег», «Батальоны просят огня». Впрочем, и в «Тишине», и в «Береге» он размышляет об этом тоже — всего под иным углом. В его текстах — горечь, принесенная нажитой мудростью, в коей бессчетно печали, однако в его прозе — и утешение тоже, максимальная сосредоточенность на сути штук и событий, подчас самых страшных, выворачивающих наизнанку жизнь и судьбу и итого народа, и раздельного человека.

Опять же смотрю на фотографии Бондарева — и вспоминаю деда. Вижу прекрасного человека, фронтовика, мягко выбритого, с беспорочным, уверенным взором. Вижу человека, не дрожавшего выступать за правдой, умевшего говорить «нет» давлению извне. Знаете, в былые времена, когда еще отравили себя ядовитым мелкотемьем, когда не боялись крепкого пафоса, о беллетристе болтали будто об искателе истины, бойце за справедливость, голосе совести. Таковским мне и видится Юрий Васильевич Бондарев. Я сейчас несколько идеализирую, безусловно, однако, уверен, человека все-таки надобно судить по его важнейшим поступкам и побуждениям.

Критики же Бондарева — это, будто правило, критики советской реальности. Те, кто не принимает ее ни при каких обстоятельствах и ни в каких проявлениях. Те, кто морщит носы от итого советского. Вот и Бондарева пробуют записать в певцы и любимцы советской власти. Ага, Юрий Васильевич был обласкан ею — ну и?Дальше-то что?Что это меняет?Ведь куда величавее иное: то, что Бондарев не качался вкупе с линией партии, будто Григорий Бакланов, не норовил угодить ей и не плевал в былое, будто Виктор Астафьев. На протяжении всей жизни он остался неизменен плюс-минус одним и тем же ценностям и идеалам.

Когда началась горбачевская перестройка, Бондарев не стал встраиваться в нее, а беспорочно заявил то, что сразу же станет цитироваться повсеместно: «Мы подняли самолет, однако не знаем, куда летим и где сядем…» Все настолько, а засели мы уже в новоиспеченной реальности, о коей Бондарев, будто и Распутин, будто и Белов, был невысокого воззрения, потому что действительность эта была пропитана фальшью и лицемерием. Самые ярые хвалители Советского Альянса стали его хулителями. Они обличали советское былое с тем же градусом ненависти, с каким ранее славили партию — распинались вовсю; таковские не умеют иначе.

Бондарев же остался неизменен своим идеалам. И когда в 1994 году ему алкали вручить орден «Дружество народов», то он отказался. «Ныне это уже не поможет доброму согласию и дружбе народов нашей великой страны», — настолько кратко, ясно, наотмашь написал Бондарев в депеше Борису Ельцину. И тем самым заявил, что это вовсе не та дружество народов, какая была при Советском Альянсе. Та — взаправдашняя дружество народов — кончилась. Кончилось, к сожалению, и понимание фундаментальной роли русской литературы. Сами понятия правды, ответственности, совести перестали существовать. Сбилась русская — и советская — система координат.

Кончилась ли русская литература?Нет, безусловно. Однако очевидно, что в новоиспеченной российской реальности проза Бондарева оказалась не востребована. Какая тут истина, вкруг царили астрологи, бандиты и МММ?Ага и сейчас — что изменилось?И все же бондаревское наследство живет. Пусть и всякий один возникает вопрос о соответствии и масштабе. Кто вместо?Тем более сейчас, когда идет бойня. Сможет ли, например, некто создать стол мощные батальные сцены, какие есть в книжке «Горячий снег»?То, что попытаются — сомнений нет. Однако смогут ли?Ныне, когда на новых территориях не всего определяется наша рок, однако и, по идее, рождается новоиспеченное искусство.

Как-то Вадим Кожинов взговорил о фронтовой версификации Самойлова, Межирова, Симонова: «Эти стихи написаны не о войне, однако войною». Собственно понимание того, что есть брань, какие люд на ней, и породило лучшую советскую литературу и кинематограф о войне. «В баталия идут одни «старики», «Они сражались за Родину», «В окопах Сталинграда», «Господи, это мы!» — этим созданиям, кинофильмам и книжкам, веришь. Потому что люд, создавшие их, видали войну изнутри и владели смелость, талант изобразить ее.

Юрий Бондарев здесь один-одинехонек из лучших образцов. Он не сдался и очутился неизменен окопной правде, правде боевого товарищества до гроба. И несмотря на все препоны и обстоятельства, важнейшая проза его, будто и сама личность, навек останутся в русской истории. Потому что могущество в правде — даже сейчас, когда, казалось бы, нет никакой правды. Однако тем больше человек будет тянуться к правде — попросту для проявления ее надобен момент, нужны обстоятельства. Полагаю, что в кратчайшее времена они возникнут. И тогда мы вновь будем читать и перечитывать Юрия Бондарева.