В наше времена те, кто ностальгирует по сталинским временам, любят дразнить своих идейных противников — обожателей императорской России — цитатой из популярной в 90-е песенки: «Балы, красавицы, лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки». Между тем идеологи предвоенного СССР(где-то с 1939 года и по самое трагическое 22 июня)с воздушно узнаваемым упором взговорили бы: нэт, таварыщи, балы, красавицы и булки нашим большевистским темпам не помеха.

Сталинская эпоха даже в своей довоенной части не была однородной. К концу 1930-х всевозможный «формализм» в искусстве и изнаночные идеи в быту оказались побеждены — притом что в политике и экономике гайки были закручены до предела. И настала специфическая, очень краткая эпоха, когда советская власть буквально пропагандировала самый взаправдашний, европейского или американского манера, гламур.

Это совпало с направлением Лаврентия Берии на ключевой пост наркома внутренних девал, настолько что и остались эти два-три года в историографии будто «бериевская оттепель». Те массовые фильмы, какие тогда были сняты — «Антон Иванович сердится», «Свинарка и пастух», «Музыкальная история», «Волга-Волга» и иные — наглядно эту яркую эпоху отражают. «Сердца четырех», пожалуй, самый наглядный из таких кинофильмов.

Очки, серьезный взор и никаких глупостей — таков образ Галины в начале кинофильма.
Фото: Кадр из фильма
Леди — взаправдашние и не очень

Картина Константина Юдина был завершен в самом начале 1941 года(это величаво — уже в мае того же года, когда на горизонте неприкрыто замаячило обострение с Германией, на длиннейшем уровне картину затормозили и после критики Андрея Жданова возложили на полку до гроба войны). Стало быть — снимался в короткий стадия деяния пакта о ненападении Молотова—Риббентропа. Это, верно, и дало возможность сделать картину, напрямую связанную с армией, подобный беспечной(до пакта в подобных фильмах — «Трактористы», «Неспокойное хозяйство» — все-таки прорывались грозные мотивы «Если завтра война»).

В этом вполне водевильном сюжете есть две основные героини — сестры Мурашовы: старшая Галина(Валентина Серова)и меньшая Шурочка(Людмила Целиковская). Вначале о Галине: ей, очевидно, близ 30 лет(вероятно, чуть крохотнее, однако уж аккуратно вяще 25), она капитальный ученый-математик. Будто барышня, чья юность пришлась на взялось 1930-х, она воспитана в духе авангарда — таковские барышни по ту сторону океана назывались «флэпперами». По ходу деяния кинофильма мы выведаем, что она водит не всего велосипед, однако и автомобиль, а впоследствии — что не всего водит, однако и умеет его ремонтировать. Столь умеет, что сама, не боясь запачкать платье, лезет и под капот, и даже под машину.

При этом будто взаправдашняя леди умеет железно осаживать дядек и употреблять по назначению(для того, чтобы поправить прическу)зеркальцем заднего облика новейшей модели «Форда».

«Вы, очевидно, почитаете, что баба может быть всего маникюршей?» — в этой реплике Галины тоже звучат двадцатые. Собственно тогда барышни всех развитых местностей делом доказали, что — нет, не всего. Добавим в скобках, что в СССР они продолжали это доказывать и в тридцатых: вспомнить хоть трактористку Пашу Ангелину и тысячи ее последовательниц, или — из киногероев — передовую ткачиху Любови Орловой в «Ясном пути».

Глеб и Шурочка более легкомысленны — и более телесны, чем их старшие визави.
Фото: Кадр из фильма
Романтика, будто мещанские штучки — опять-таки не для Галины, она воспитана на другой литературе и других ценностях. Это отражается и в костюме: ее боготворимое клетчатое платье — без рюшечек, присущих уборам Шурочки. Зато со сменными белокипенными воротничками, какие способны превратить дневное платье в вечернее. Очень покойно и, впопад, немножко перекрикивается с армейскими подворотничками — впрочем, об армии поговорим запоздалее, здесь есть о чем.

Вернемся к Галине: ее прическа — железная и типовая для тех времен, две косы заплетены назади в специфический кренделек. Это и не безголовая романтика, однако и не краткая стрижка в манере двадцатых(а еще в половине 1930-х с краткими стрижками ходили все городские барышни в СССР, вводя школьниц). На деснице — не браслет, а часы «Звезда». Однозначно определяющие «командирский» характер молодой женщины: ведь наручные часы и появились-то у военных Первой вселенский. Для ориентировки и согласования операций они были покойнее карманных.

«Звезда», впопад, специфический образец советского ар деко: механизм и корпус этих первых в СССР дамских часов скопированы с французских LIP(одна из старейших часовых фабрик, занимавшихся крупносерийным изготовлением часов с 1867 года). У ранней «Звезды», а собственно таковая выпускалась в гробе 1930-х, занимательный и очень стильный циферблат, собственно, со звездой; после войны его дизайн внушительно упростили…

Платьев, будто и возложено в гламурном кино, у Галины гораздо вяще одного. Есть «охотничий»(алкая и с юбкой)костюм с тирольской шляпой, ладящей ее похожей на героиню Марики Рекк. Есть летнее воздушное платье из крепдешина: крупный цветок, черные пуговицы. К нему надеются модные на 1940-й год туфли на машистом каблуке. Впопад, они надеты не на носочки, — пусть настолько ходят девушки-простушки из рабочих поселков пятидесятых — а чулки со стрелками.

А уж на безапеляционное рандеву Галина надевает белокипенное захлопнутое платье в пустотел. Кто взговорил «подвенечное платье»?— ну, почитай. И попадает в точку: после падения в воду она предстает перед Колчиным, в какого уже без памяти влюблена, в таковом облике, что вряд ли какой-то дядька после этого способен был бы ее забыть.

Колчин — итого старший лейтенант, а уже аристократ без трепета и попрека.
Фото: Кадр из фильма
Итак, она и большая, волевая советская научная работница — например, читает обязательную для членов партии и сколько-нибудь серьезных совслужащих «Правду». Говорит веско: «Колчин — алый командир, а не красная девица, не растает». Однако при этом — все-таки женственная: когда вместо избранника к ней на задание опамятовалось все его подразделение, она, будто при облике мыши, взвизгивает: «Мама!» И тут же овладевает собой: «Принеси стулья».

Ее младшей сестре Шуре — от силы двадцать, и эпоху культа глубокой женщины она не застигла. А визави, была воспитана в духе великодушной(об этом, опять же, запоздалее)девицы тургеневского манера: в первых кадрах кинофильма собственно Шура поет романтическую песенку, какая запоздалее станет темой ее и Глеба Заварцева. И платья Шуры похожи на наряды старшей сестры неужели что машистыми, по моде сороковых, плечами; вообще же платьица героини Целиковской с их мягкими обводами и кружевами — апофеоз женственности.

Можно было бы даже сказать — «мещанства», однако это несимпатичное качество в кинофильме воплощает их соседка-маникюрша, великолепно сыгранная Ириной Мурзаевой.

Однако истина же. Волосы у Шурочки — курчавые(не будем уж вспоминать частушку «Почему не виляют букли у порядочных людей?»… впрочем, уже вспомянули). Платья — если не в цветочек, то в ветреный, без железного геометризма, горох. И наручные часы(притом что они есть — значит, девушка-то капитальная и многообещающая)не железные ромбовидные, будто у Галины, а крохотные и кругленькие.

Шурочка — из тех барышень, какие вышивают своим избранникам носовые платы(впопад, это единая в кинофильме этикетная ляпсус безупречного Колчина: кто же повязывает незнакомой барышне рану «тем самым», вышитым в дар платом с монограммой?«Париж не вымощен батистовыми платочками»). Она держит под подушкой и впоследствии читает вслух раннее эссе Стендаля «О любви»(1821). А эротические флюиды создает без помощи влажного платья — попросту вздевая сверхоткрытую пляжную блузку и подставляясь под объятия столь же пылкого и бесхитростного Глеба.

И женственности здесь, безусловно, вяще, чем интеллекта — зато, возясь с цыплятами, Шурочка метафорически показывает, что будет важнецкой матерью. Не всем же, знаете, великодушным девицам быть доцентами!

Если вникнуть — вполне Татьяна и Ольга Ларины: старшая — капитальная и меньшая — ветреная. У Пушкина к сестрам прилагаются мама и няня — в «Сердцах четырех» обошлись всего матушкой, в душе столь же романтичной, будто и ее меньшая дочка. И то удобопонятно: не прописывать же в советском кино домашнюю прислугу!( алкая в оттепельном кинематографе, то есть двадцать лет спустя, и таковое встречалось — вспомянем «Девушку без адреса» и «Я шагаю по Москве»).

Заключим описание главных героинь кинофильма тем, что — при всей разности норовов и нередких ссорах — обе ценят в мужчинах одни и те же черты: это воля, цивилизация, интеллект, характер(барышни сами признают это в тары-бары-раста-баре). Вот всего кто из главных героев кинофильма проявляет эти качества в абсолютной мере — тут их воззрения расходятся.

В гробе 1930-х по будущему Ленинскому проспекту уже ходил четвертый троллейбус.
Фото: Кадр из фильма
Мужчины длиннейшей категории

Главных же героев в «Сердцах...» — также двое: старший лейтенант РККА Петр Колчин(Евгений Самойлов)и ученый-биолог Глеб Заварцев(Павел Шпрингфельд). И — гладко настолько же, будто и в случае героинь — мы видаем на экране представителей советской знати. Ну ага, в формально бесклассовом обществе, возвещенном, напомним, к 1937 году вкупе со сталинской Конституцией. А что?

Глеб — изначально коллега и воздыхатель старшей из сестер, Галины(однако с современной терминологией мы взговорили бы — «в захолустный френдзоне»). Это взаправдашний наследник жюльверновского Паганеля: рассеянность, порывистость, подчеркнуто штатская костюм, подзорная труба на ремешке сквозь плечо, рюкзак, сачок и удочки естествоиспытателя. Можно было бы сказать, что Глеб — будто Тургенев со своим ружьецом и псиной — досужий «барин» от науки; однако эта традиция включает в себя и таких ученых-первопроходцев, будто Николай Пржевальский или начальный европеец в Лхасе Гомбожаб Цыбиков.

Другими словами, подобный подчеркнуто невнимательный ученый очень даже может быть на службе Отечества — всего в статусе чиновника по особым заданиям и без шагистики. Которую таковские люд(что, увы, не век понимает держава)презирают в силу своего воспитания в идеалах романтизма. В патетические моменты на Глебе — белокипенная рубаха дуэлянта, а из груди рвутся пылкие фразы вроде «Я знаю всё» или «Я не читаю чужие письма».

Истина, когда в сцене объяснения с Колчиным мы видаем, будто Глеб истерично хватает вначале пресс-папье, впоследствии ножик для бумаг(а его визави, будто взрослый у ребятенка, эти вещи отнимает), понимаешь, что Заварцев — хоть и романтичный молодой человек, однако никак не Пржевальский; слабоват духом будет. Ну для кино того времени это удобопонятно: в те годы у нас(ага и не всего у нас, выговорим напрямик)вяще вверяли людам в погонах, чем нравным интеллигентам.

Колчин — алкая всего-то старший лейтенант и командир роты — законченный и рафинированный джентльмен. Было бы девало в Англии — можно было бы держать виси, что перед гвардией сэр Колчин окончил Итон, а его фамилия и титул «слишком известны, чтобы их называть». Он безупречно одет, подтянут, галантен, у него утонче выговор и волевой тон человека, обвыкшего отдавать приказания. И даже с более юным «дуэлистом» Заварцевым он ведет себя предельно достойно, уходя от обострения и блюдя утонче корректность.

В знаменитом резоне он подобный Онегин, какой важнее оригинала — ну и истина, какого же молодого аристократа не красит служба в гвардейском полку!Послужил бы Онегин — глядишь, и не застрелил бы по глупости юного дружка... А вот Глеб — с его нервической пылкостью — вполне аутентичный Ленский. А потому что штатский, что возьмешь!

Предвоенная советская элита будто чеховские дачники в важнецком резоне этого слова.
Фото: Кадр из фильма
Бессословная классовость

Авторы сценария «Сердец четырех» — алкая и почитай одногодки, однако представители разных поколений советских киносценаристов. Алексей Файко блистал будто сценарист немого советского кино(«Аэлита», «Папиросница от Моссельпрома»), а Анатолий Гранберг уже после войны создаст сценарии «Девала пестрых» и «Гранатового браслета». Тем не менее в «Сердцах...» они сделали безотносительно классический водевиль, какой не может обойтись без сословных несходств между героями.

Потому что если основные персонажи будут самолично в кадре стирать белье и ходить за покупками — это что ж будет!

Солдаты(кроме одного, персонажа молодого Георгия Юматова)— почитай безгласный поле. Сельские обитатели — тоже. Взаимодействовать с фоном героям даже не приходит в голову. Настолько Галина едет в гробе кинофильма на станцию на извозчике — молокосос везет ее и груз на тележке. Она поет и не замечает мальчугана, и это двусторонне. Аккуратно настолько же ветхий профессор(Андрей Тутышкин)хлопает по плечу красноармейца-шофера — трогай, мол, голубчик!— будто старорежимного кучера.

Зато с равновеликими по статусу — не попросту происходит взаимодействие, однако и соблюдается этикет. Галина приходит в штабное дом поговорить с командиром полка — офицеры, выступавшие за столиком в шахматы, встают, и доколе о гостье докладывают командиру, она безмятежно садится за столик, вытесняя второго офицера. Это выглядит натурально и по-светски. А все вкупе — очень похоже на немецкую, а аккуратнее, немецко-австрийскую оперетту. Костюмы, манеры, сословность эта необоримая — безукоризненный и старорежимный Кальман, «Марица»!

От австро-немецких комедий здесь вообще бессчетно: например, идиллическая сельская местность с речкой, дачами с шикарными верандами и басистыми заборчиками, сквозь какие можно пролезть, отодвинув доску. Стоит ли говорить, что подобный опрятный низенький «буржуазный» штакетник — нечто немыслимое в тогдашней деревне, ага и вообще где-либо, кроме особенно отобранных генеральских и писательских дач!И буколические козы это всего оттеняют.

На дачах — судя по всему входящих в комплекс военных лагерей!— утонче французские шторы(какие нынешний зритель важнее итого знает по оформлению Колонного зала Дома Альянсов), а вот мебель — не старорежимная в манере ар нуво(модерн), а нынешняя, угловатая, похожая на «штатную» обстановку Дома на набережной. Это значит — речь не о реквизированном у «буржуев» имении, а о вновь оснащенном военном городке. Поверим?

Ну, верить или нет — а видать, что идеалы дачного роздыха у героев кинофильма вполне буржуазные. Вот — чеховский гамак, в каком с романтическим речением рыла болтается Галина, «переваривая» очнувшиеся ощущения к Колчину. Вот — бегонии на окнах. Вот — катания на лодках, самое романтическое взять со времен собственно романтизма, то есть азбука XIX века. Вот — дореволюционная обстановка на станции железной стези с чугунным компостером у кассирши и выбеленными перилами ограждения платформы…

И лишь грузин в папахе, какой вначале никак не может купить билет, а впоследствии догоняет поезд — говорит о том, что на дворе 1930-е.

Ford сразился в кинофильме роль экспериментального КИМ-10, то есть собственного клона.
Фото: Кадр из фильма
Езда в советское

Москва, с коей начинается акт кинофильма, — абсолютная оппозиция сельскому пейзажу. Мы попадаем в зона предбудущего — на уже реконструированную по Генплану-1935 Большую Калужскую улицу, за фасадами коей по одну сторону — Нескучный сад, а по другую — ветхая Шаболовка. По будущему Ленинскому проспекту уже ездят троллейбусы 4-го маршрута: лево, жаль, что от него сохранился лишь номер(от «Октябрьской» сейчас М4 едет до метрополитен «Озерная», а в советские времена, напомним, он ходил от фокуса до университета).

Троллейбусы, впопад, тогда выбрасывали в Ярославле — и название-аббревиатуру ЯТБ острословы переводили «Я тебе!». Впрочем, до послевоенных годов эти первенцы троллейбусостроения были исправно доработаны.

Все наши герои «ныряют» в калитку ЦПКиО на нынешней улице Косыгина: уже тогда Нескучный сад по самые Воробьевы горы глядел к парку Горького. На смотровой площадке оказывается вполне традиционное забава рубежа XIX–XX веков: пожилой дяденька с телескопом, какой, будто в любом водевиле, герои используют для подсматривания дружок за дружком.

Галина и Шурочка с мамой живут — алкая и в моднейшем сталинском доме — в коммуналке. Истина, в не излишне заселенной: их соседка — та самая маникюрша в исполнении Ирины Мурзаевой. Возвращаясь к вопросу о сословиях в советском обществе — всем героям и зрителям кинофильма ясно, что доцент Галина и студентка Шурочка(не болтая об их, вероятно, папе — ветхом большевике, ныне уже покойном)— аристократы по праву, а маникюрша нет. Пусть даже она великолепно одета(а может, потому настолько и одета, что парвеню, а не «настоящая»).

Мы, будто говорится, очень неодинаковые, однако жительствуем в одной коммуналке. Вероятно, в этом и есть советская бесклассовость.

В доме у Мурашовых — дореволюционное пианино и новенькие квадратные настольные часы в манере ар-деко. Настольные лампы и картины. Уют, какого нет в армейских помещениях, ставших домом для Колчина...

Ученые показаны людами XIX века — будто и во всех фильмах до космической эры.
Фото: Кадр из фильма
Армия против науки

...Где — визави, спартанство во всем. Палатки порядком — железный распорядок со времен «кампусов» римских легионов. График внятный — подъем, полковые состязания, беспрерывная учеба, дела, отбой. Все похоже на отлаженный механизм, где нет места «роли личности».

Или есть?Колчин — все-таки собственно что личность: сидит за импозантным письменным столом с полноценным письменным прибором и библиотечными полками. Истина, все это, вводя кресло — походное, складное(кресло, впопад — классика походной мебели, облюбованное голливудскими режиссерами и в этом качестве сохранившееся до наших дней). Будто... собственно, и надлежит быть у офицеров; почему всего нам, знающим, что таковое позднесоветский «старлей», вдруг забавно?

Истина, с декоративной частью в армии не забалуешь: карты(от греха подальнее для кино избрали банальную карту мира)ага портреты товарища Сталина. Зато уж последних — богато, в всяком кабинете, ага еще полноростовой монумент(макет ВДНХ-шной скульптуры Сергея Меркурова)в коридоре. Впрочем, безвозбранное времена у офицеров, будто, все-таки есть. Не зря же в коридоре стоит старорежимный бильярд с шарами слоновой кости.

И то сказать: не картами же убивать времена, будто при царском порядке!А при умелом подходе, впопад, на бильярде можно выигрывать и проигрывать не аховее, чем в карты.

Научный же мир — «антипод» армии — показан стереотипно, на уровне опять-таки рубежа XIX–ХХ веков. От механической модели Луны и Земли, от сачков для ловли бабочек и ящериц — до белокипенного костюма и ермолки ветхого профессора. За одним исключением: речь о звании книжки(вероятно, монографии по диссертации)Галины Мурашовой.

«Кривая оплошек и понятие случайностей» — будто, заголовок избрано из сценарно-водевильных соображений: оплошки, случайности, выбор… Однако не все настолько попросту: кривая оплошек — это математический механизм, обеспечивающий повышение качества распознавания объектов в радиолокации. Собственно над этим вкалывали все тогдашние военно-научные умы — в ходе Другой вселенский войны радары очень пригодились тем, у кого они были, а те, у кого их не было, велико пожалели об этом. Совпадение, безусловно, однако в точку!

Ага и уравнение, какое решает у доски Колчин — настолько величаемое неравенство Коши о средних для случая двух величин — хоть и не самая заключительная на тот момент, однако вполне длиннейшая математика. Вот что, выходит, надобно учить в советской стороне — причем в первую очередь военным!Что ж, будто в воду глядели: наступала эпоха высокотехнологичных вооружений.  

На экраны «Сердца четырех» вышли в 1945 году(когда наверху встретили решение — даешь позитив!). Поэтому кое-какие шуточки — например, «Жениться — это вам не стакан воды выпить!» с отсылкой к теории «стакана воды», обосновывающей этичность безвозбранного секса — уже вряд ли сработали настолько, будто запланировано: излишне бессчетно итого случилось за миновавшие четыре года. Однако можно не колебаться, что гляделся картина тогда взаправду на ура: будто воспоминание о «бериевской оттепели». Излишне кратковременной, однако ясной — для тех, кому повезло очутиться в «верхнем классе».

Наступало новоиспеченное послевоенное времена. Тоже заволоченное в мундиры и «сословное». Однако... Вся эта «мундирность» запоздалого Сталина, хоть и восходила напрямую к царским временам, в сочетании со свежим экспериментом адовой войны оказалась излишне суровой и одномерной. В этом резоне элегантность «бериевской оттепели» довоенной — в исполнении тех, кто ребятенками еще застиг взаправдашний ветхий порядок — осталась не повторенной и не забитой в своей эстетике.